Next: Из Корнелла в Калтех
Up: Фейнман, бомба и военные
Previous: Ты шнифер, и я
После войны армия подскребала все свои остатки, чтобы заполучить
людей в оккупационные силы, находившиеся в Германии. До того
времени отсрочка предоставлялась в первую очередь по причинам, не
имеющим отношения к физическому состоянию (например, мне дали
отсрочку потому, что я работал над бомбой), но теперь армейские чины
все перевернули и требовали, чтобы каждый прежде всего прошел
медосмотр.
Тем летом я работал у Ханса Бете в компании «Дженерал Электрик»
в Шенектади, штат Нью-Йорк, и я помню, что должен был проехать
некоторое расстояние, -- кажется, надо было прибыть в Олбани, чтобы
пройти медосмотр.
Я прихожу на призывной пункт, мне дают множество форм и
бланков для заполнения, и я вливаюсь в круговорот хождения по
кабинетам. В одном проверяют зрение, в другом -- слух, затем в
третьем берут анализы крови и т.д.
В конце концов попадаешь в кабинет номер тринадцать -- к
психиатру, где приходится ждать, сидя на одной из скамеек. Пока я
ждал, я мог видеть, что происходит. Там было три стола, за каждым из
них психиатр, а «обвиняемый» располагался напротив в одних трусах и
отвечал на различные вопросы.
В то время существовало множество фильмов о психиатрах. Например,
был фильм под названием «Зачарованная» (Spellbound), в котором у
женщины, ранее бывшей великой пианисткой, пальцы застывают в
неудобном положении, и она не может даже пошевелить ими. Семья
несчастной женщины вызывает психиатра, чтобы попытаться помочь
ей, и ты видишь, как за нею и психиатром закрывается дверь. Внизу вся
семья в нетерпении, обсуждают, что должно произойти; и вот женщина
выходит из комнаты, руки все еще застыли в ужасном положении, она
драматически спускается по лестнице, подходит к пианино и садится за
него, поднимает руки над клавиатурой, и внезапно -- трам-тарарам-там-там-там -- она снова играет. Я совершенно не переношу
подобной чепухи, и поэтому я решил, что все психиатры жулики и с
ними не следует иметь никаких дел. Вот в таком настроении я и
пребывал, когда подошла моя очередь побеседовать с психиатром.
Я сел у стола, психиатр начал просматривать мои бумаги.
-- Привет, Дик, -- сказал психиатр бодреньким голосом. -- Где ты
работаешь?
А я думаю: «Кого он там из себя воображает, если может обращаться
ко мне подобным образом?» -- и холодно отвечаю: «В Шенектади». «А
у кого ты там работаешь. Дик?» -- спрашивает психиатр, снова
улыбаясь.
-- В «Дженерал Электрик».
-- Тебе нравится работа. Дик? -- говорит он с той же самой
улыбкой до ушей на лице.
-- Так себе. -- Я вовсе не собирался вступать с ним в какие бы то
ни было отношения.
Три милых вопроса, а затем четвертый, совершенно другой.
-- Как ты думаешь, о тебе говорят? -- спрашивает он низким
серьезным тоном.
Я оживляюсь и отвечаю:
-- Конечно! Когда я езжу домой, моя мать часто говорит, что
рассказывает обо мне своим подругам. -- Но он не слушает пояснений,
а вместо этого что-то записывает на моей карточке. Затем опять низким
серьезным тоном:
-- А не бывает ли так, что тебе кажется, что на тебя смотрят?
Я уже почти сказал «нет», когда он добавил:
-- Например, не думаешь ли ты, что сейчас другие парни, ожидающие
на скамейках, сердито уставились на тебя?
Когда я был в очереди у этого кабинета, я заметил, что там было на
скамейках человек двенадцать, ожидавших приема у трех психиатров,
и им больше абсолютно не на что смотреть. Я разделил 12 на 3 --
получается 4 на каждого, но я несколько консервативен и поэтому
говорю:
-- Да, может быть, двое из них сейчас смотрят на нас.
Он приказывает:
-- Ну, повернись и посмотри, -- и даже не беспокоит себя тем,
чтобы посмотреть самому!
Я поворачиваюсь и -- конечно же! -- два парня
смотрят. Я показываю на них и говорю:
-- Ага, вон тот парень и еще тот смотрят на нас. -- Разумеется,
когда я повернулся и стал показывать туда-сюда, другие парни тоже
начали на нас глазеть, ну, я и говорю: -- Вот теперь еще и этот, и двое
вон оттуда, ага, теперь вся скамья. -- Он даже не взглянет, чтобы
проверить, -- занят заполнением моей карточки.
Потом говорит:
-- Ты когда-нибудь слышишь голоса в голове?
-- Очень редко. -- И я уже почти начал описывать два случая, когда
такое действительно случалось, но он тут же добавляет:
-- Разговариваешь сам с собой?
-- Да, иногда, когда бреюсь или думаю, бывает время от времени!
Он вписывает еще несколько строчек.
-- Я вижу, у тебя умерла жена, а с ней ты разговариваешь?
Этот вопрос меня «допек», но я сдержался и сказал:
-- Иногда, когда я забираюсь на гору, я думаю о ней.
Новая запись. Затем он спрашивает:
-- Кто-нибудь из твоей семьи находился в психиатрической
больнице?
-- Да, моя тетя в приюте для сумасшедших.
-- Почему ты называешь это приютом для сумасшедших? -- говорит
он обиженно. -- Почему бы не назвать это психиатрической клиникой?
-- Я думал, это одно и то же.
-- Что такое, по-твоему, сумасшествие? -- спрашивает он сердито.
-- Это странная и весьма своеобразная болезнь человеческих
существ, -- отвечаю я честно.
-- Не более странная и необычная, чем аппендицит! -- резко
парирует собеседник.
-- Я так не думаю. При аппендиците мы лучше понимаем причины,
а иногда и механизм, в то время как безумие -- гораздо более сложное
и загадочное явление.
Я не буду дальше описывать весь наш спор; дело в том, что я имел в
виду своеобразие этого заболевания с физиологической точки зрения, а
он -- с социальной.
До сих пор, хотя я и держался недружелюбно по отношению к
психиатру, но по крайней мере был честным во всем, что сказал.
Однако, когда он попросил меня вытянуть руки, я не мог удержаться от
фокуса, о котором мне рассказал парень в очереди на «высасывание»
крови. Я подумал, вряд ли у кого-нибудь будет шанс сделать этот трюк,
а поскольку я все равно наполовину утоплен, я и попробую. Я вытянул
руки, одну из них ладонью вверх, другую -- ладонью вниз.
Психиатр этого не замечает. Он говорит:
-- Переверни.
Я переворачиваю. Та, что была ладонью вверх, становится ладонью
вниз, та, что была ладонью вниз, становится ладонью вверх, а он все
равно не замечает, потому что все время смотрит очень пристально
лишь на одну руку, чтобы убедиться, не дрожит ли она. В итоге мой
фокус не произвел никакого эффекта.
В конце этого допроса психиатр опять становится очень дружелюбным,
оживляется и говорит:
-- Я вижу, ты кандидат наук. Дик. Где ты учился?
-- В Массачусетском технологическом и Принстоне. А вот где Вы
учились?
-- В Йеле и Лондоне. А что ты изучал. Дик?
-- Физику. А Вы что?
-- Медицину.
-- И это называется медициной?
-- Ну да. А что это, по-твоему, такое? Все, можешь идти, посиди
вон там и подожди несколько минут!
И вот я снова сижу на скамье, а один из ожидающих парней
пододвигается ко мне бочком и говорит:
-- Ха! Ты пробыл там двадцать пять минут. Другие проскакивают за
пять минут!
-- Угу.
-- Слушай, -- говорит он, -- хочешь узнать, как обдурить психиатра?
Все, что надо делать, это грызть ногти, вот так.
-- Тогда почему же ты не грызешь свои ногти вот так?
-- О, -- говорит он, -- я хочу попасть в армию!
-- Если хочешь обдурить психиатра, просто скажи ему об этом, --
говорю я.
Спустя некоторое время меня вызвали к другому столу, за которым
сидел другой психиатр. Если первый был довольно молодой и
выглядел простодушным, то этот был седоволосый, с импозантной
внешностью -- очевидно, главный психиатр. Я догадываюсь, что все
дело сейчас будет исправлено, однако, что бы ни случилось, я не
собираюсь становиться дружелюбным.
Новый психиатр просматривает мои бумаги, натягивает на лицо
большую улыбку и говорит:
-- Привет, Дик. Я вижу. Вы работали в Лос-Аламосе во время
войны.
-- Ага.
-- Там ведь раньше была школа для мальчиков, не так ли?
-- Правильно.
-- Школа занимает много зданий?
-- Нет. Только несколько. Три вопроса -- та же техника, а
следующий вопрос совершенно иной:
-- Вы сказали, что слышите голоса в голове. Опишите это,
пожалуйста.
-- Это бывает очень редко, после того как обратишь внимание на
какого-нибудь человека с иностранным акцентом. Когда я засыпаю, я
могу очень четко услышать его голос. Первый раз это произошло,
когда я был студентом в Массачусетском технологическом. Я услышал,
как старый профессор Бальярта сказал: «Электрический полье». А в
другой раз это было в Чикаго во время войны, когда профессор Теллер
объяснял мне, как работает бомба. Поскольку мне интересны всякие
явления, я еще изумился, как это можно услышать голоса с акцентами
настолько точно, хотя мне даже не удается их имитировать... А с
другими разве время от времени не случается чего-нибудь в этом же
роде?
Психиатр поднес руку к лицу, и через пальцы я сумел разглядеть
улыбку (на вопрос он не ответил).
Затем психиатр перешел к другим проверкам.
-- Вы сказали, что разговариваете с умершей женой. Что Вы ей
говорите?
Тут я разозлился. Решаю, что это не его чертово дело, и выдаю:
-- Я говорю ей, что люблю ее, если уж Вам так интересно!
После обмена другими резкими замечаниями он говорит:
-- Вы верите в сверхнормальное?
Я отвечаю:
-- Не знаю, что такое «сверхнормальное».
-- Что? Вы, кандидат физических наук, не знаете, что такое
сверхнормальное?
-- Точно.
-- Это то, во что верят сэр Оливер Лодж и его школа.
Не очень-то информативно, но я знал, что это такое.
-- Вы имеете в виду сверхъестественное?
-- Можете называть это так, если хотите.
-- Хорошо, буду называть так.
-- Вы верите в мысленную телепатию?
-- Нет, а Вы?
-- Ну, я стараюсь держать свой ум открытым.
-- Что? Вы, психиатр, держите ум открытым? Ха!
Вот так оно и шло в течение заметного времени. Потом в какой-то
момент, уже ближе к концу, он говорит:
-- Насколько Вы цените жизнь?
-- Шестьдесят четыре.
-- Почему Вы сказали шестьдесят четыре?
-- А как, Вы полагаете, можно измерить ценность жизни?
-- Нет! Я имею в виду, почему Вы сказали «шестьдесят четыре», а
не «семьдесят три», например?
-- Если бы я сказал «семьдесят три». Вы задали бы мне тот же
вопрос!
Психиатр закончил разговор тремя дружескими вопросами, точно
так же, как это сделал и предыдущий, протянул мне мои бумаги, и я
пошел в другой кабинет.
Ожидая своей очереди, бросаю взгляд на бумажку, содержащую
итог всех проверок, которые прошел до сих пор. И, черт возьми, не
знаю, зачем, показываю ее парню, стоящему рядом, и спрашиваю его
идиотски звучащим голосом:
-- Эй, что у тебя в графе «психиатр»? Ага, у тебя Н. У меня тоже во
всех других графах Н, а у психиатра Д. Что же это значит? -- Я уже
знал, что это значит: «Н» -- нормален, «Д» -- дефективен.
Парень похлопывает меня по плечу и говорит:
-- Приятель, все в совершенном порядке. Это ничего не означает. Не
беспокойся! -- затем он, напуганный, отходит в другой угол комнаты:
псих!
Я начал просматривать карточку, заполненную психиатром, и это
выглядело вполне серьезно! Первый тип записал:
Думает, что люди о нем говорят.
Думает, что на него смотрят.
Слуховые гипногогические галлюцинации.
Разговаривает сам с собой.
Говорит с умершей женой.
Тетка по материнской линии находится в заведении для
душевнобольных.
Дикий взгляд (я знал, что имелось в виду -- то, как я сказал: «И
это называется медициной?»)
Второй психиатр был, очевидно, более образованным, поскольку
его каракули оказалось прочесть труднее. Его записи были примерно
таковы: «Слуховые гипногогические галлюцинации подтверждаются».
(«Гипногогические» означает, что они происходят при засыпании.)
Он сделал массу других заметок, звучащих очень
научно, я просмотрел их, и все в целом выглядело ужасно плохо. Я
понял, что это дело с армией необходимо как-то исправить.
Конечной инстанцией всего медосмотра был армейский офицер,
который решал, годны вы или нет. Например, если что-то не так с
вашим слухом, именно он должен решить, достаточно ли это серьезно,
чтобы дать освобождение от службы. А поскольку армия отчаянно
нуждалась в новобранцах и подбирала все остатки, офицер вовсе не
собирался никого освобождать ни по каким причинам. Это был
крепкий орешек. Например, у парня передо мной на задней части шеи
торчало две косточки -- смещение позвонков или что-то в этом роде, и
этот офицер привстал из-за стола и пощупал их: ему нужно было
самому удостовериться, действительно ли они торчат!
Я полагал, что именно здесь все недоразумение, случившееся со
мной, будет исправлено. Когда подходит моя очередь, я протягиваю
бумаги офицеру и уже приготовился все ему объяснить, но офицер
даже не поднимает глаз. Он видит «Д» в графе «психиатр», немедленно
хватает штемпель с надписью «отклонен», не задает никаких вопросов,
ничего не говорит, бац -- шлепает на моих бумагах «отклонен» и
протягивает мне мою форму Э4, упорно продолжая глядеть на стол.
Я вышел, сел в автобус, отправляющийся в Шенектади, и, пока ехал
в автобусе, думал об этой безумной истории, которая со мной
произошла. И я начал смеяться -- прямо вслух -- и сказал себе: «О
боже! Если бы они увидели меня сейчас, они бы окончательно
убедились в диагнозе».
Когда я, наконец, вернулся в Шенектади, я пошел к Хансу Бете. Он
сидел за столом и спросил меня шутливым тоном:
-- Ну, Дик, прошел?
Я состроил гримасу на лице и медленно покачал головой: -- Нет!
Внезапно он почувствовал себя ужасно бестактным, подумав, что
медики нашли у меня что-то серьезное, поэтому он обеспокоенно
спросил:
-- В чем дело, Дик?
Я дотронулся пальцем до лба.
Он сказал:
-- Не может быть!
-- Да!
Он закричал:
-- Не-е-е-е-т!!! -- и засмеялся так сильно, что едва не слетела крыша
здания компании «Дженерал Электрик».
Я рассказывал эту историю многим, и все, за очень небольшим
исключением, смеялись.
Когда я вернулся в Нью-Йорк, отец, мать и сестра встретили меня в
аэропорту, и по пути домой, в машине, я им тоже рассказал эту
историю. Едва я закончил, мама сказала:
-- Ну, и что мы будем делать, Мэл?
Отец ответил:
-- Не будь смешной, Люсиль, это абсурдно!
Вот так оно и было, однако сестра позднее поведала мне, что, когда мы
приехали домой и они остались одни, отец сказал:
-- Люсиль, ты не должна была бы ничего при нем говорить. Ну, а
теперь, что же мы должны делать?
Но на этот раз мать отрезвила его, воскликнув:
-- Не будь смешным, Мэл!
Был и еще один человек, который забеспокоился, услышав мою
историю. Это произошло на обеде, устроенном по случаю собрания
Физического общества. Профессор Слэтер, мой старый учитель из
Массачусетского технологического, сказал:
-- Эй, Фейнман, расскажи-ка нам о том, как тебя призывали в
армию.
И я рассказал эту историю всем этим физикам (я не знал никого из
них, за исключением Слэтера), они все время смеялись, но в конце
один из них заметил:
-- А может быть, у психиатра все-таки были кое-какие основания?
Я решительно спросил:
-- А кто Вы по профессии, сэр?
Конечно, это был глупый вопрос, поскольку здесь были только физики
на своем профессиональном собрании. Но я был чрезвычайно удивлен
услышать такое от физика.
Он ответил:
-- Хм, в действительности я не должен был бы здесь
присутствовать. Я приехал вместе с моим братом, физиком. А сам я
психиатр.
Вот так я его тут же выкурил с собрания!
Однако через некоторое время я забеспокоился. Действительно, ведь
могут подумать и так. Вот человек, который на протяжении всей войны
получает отсрочку, потому что работает над бомбой. В призывную
комиссию приходят письма, объясняющие, как он важен. И вот этот же
парень схлопотал «Д» у психиатра -- оказывается, он псих. Очевидно,
что он вовсе не псих, а просто пытается заставить поверить, что он
псих. Уж мы ему зададим!
Ситуация вовсе не казалась мне такой уж хорошей,
и нужно было найти выход из положения. Через несколько дней я
придумал решение. Я написал в призывную комиссию письмо
примерно следующего содержания:
Уважаемые господа!
Мне не кажется, что меня следует призывать в армию, поскольку
я преподаю студентам физику, а национальное благосостояние в
большой мере связано с уровнем наших будущих ученых. Однако вы
можете решить, что отсрочка должна быть предоставлена мне на
основании медицинского заключения, гласящего, что я не подхожу по
психиатрическим причинам. На мой взгляд, не следует придавать
никакого значения этому заключению, поскольку его нужно
рассматривать как грубейшую ошибку.
Обращаю ваше внимание на эту ошибку, поскольку я достаточно
безумен, чтобы не пожелать извлечь из нее выгоду.
Искренне ваш,
Р. Ф. Фейнман
Результат: «Отклонен. Форма 4Ф. Медицинские основания».
Anthon
2003-05-22