next up previous
Next: Из Корнелла в Калтех Up: Фейнман, бомба и военные Previous: Ты шнифер, и я

Дяде Сэму Вы не нужны!

После войны армия подскребала все свои остатки, чтобы заполучить людей в оккупационные силы, находившиеся в Германии. До того времени отсрочка предоставлялась в первую очередь по причинам, не имеющим отношения к физическому состоянию (например, мне дали отсрочку потому, что я работал над бомбой), но теперь армейские чины все перевернули и требовали, чтобы каждый прежде всего прошел медосмотр. Тем летом я работал у Ханса Бете в компании «Дженерал Электрик» в Шенектади, штат Нью-Йорк, и я помню, что должен был проехать некоторое расстояние, -- кажется, надо было прибыть в Олбани, чтобы пройти медосмотр. Я прихожу на призывной пункт, мне дают множество форм и бланков для заполнения, и я вливаюсь в круговорот хождения по кабинетам. В одном проверяют зрение, в другом -- слух, затем в третьем берут анализы крови и т.д. В конце концов попадаешь в кабинет номер тринадцать -- к психиатру, где приходится ждать, сидя на одной из скамеек. Пока я ждал, я мог видеть, что происходит. Там было три стола, за каждым из них психиатр, а «обвиняемый» располагался напротив в одних трусах и отвечал на различные вопросы. В то время существовало множество фильмов о психиатрах. Например, был фильм под названием «Зачарованная» (Spellbound), в котором у женщины, ранее бывшей великой пианисткой, пальцы застывают в неудобном положении, и она не может даже пошевелить ими. Семья несчастной женщины вызывает психиатра, чтобы попытаться помочь ей, и ты видишь, как за нею и психиатром закрывается дверь. Внизу вся семья в нетерпении, обсуждают, что должно произойти; и вот женщина выходит из комнаты, руки все еще застыли в ужасном положении, она драматически спускается по лестнице, подходит к пианино и садится за него, поднимает руки над клавиатурой, и внезапно -- трам-тарарам-там-там-там -- она снова играет. Я совершенно не переношу подобной чепухи, и поэтому я решил, что все психиатры жулики и с ними не следует иметь никаких дел. Вот в таком настроении я и пребывал, когда подошла моя очередь побеседовать с психиатром. Я сел у стола, психиатр начал просматривать мои бумаги. -- Привет, Дик, -- сказал психиатр бодреньким голосом. -- Где ты работаешь? А я думаю: «Кого он там из себя воображает, если может обращаться ко мне подобным образом?» -- и холодно отвечаю: «В Шенектади». «А у кого ты там работаешь. Дик?» -- спрашивает психиатр, снова улыбаясь. -- В «Дженерал Электрик». -- Тебе нравится работа. Дик? -- говорит он с той же самой улыбкой до ушей на лице. -- Так себе. -- Я вовсе не собирался вступать с ним в какие бы то ни было отношения. Три милых вопроса, а затем четвертый, совершенно другой. -- Как ты думаешь, о тебе говорят? -- спрашивает он низким серьезным тоном. Я оживляюсь и отвечаю: -- Конечно! Когда я езжу домой, моя мать часто говорит, что рассказывает обо мне своим подругам. -- Но он не слушает пояснений, а вместо этого что-то записывает на моей карточке. Затем опять низким серьезным тоном: -- А не бывает ли так, что тебе кажется, что на тебя смотрят? Я уже почти сказал «нет», когда он добавил: -- Например, не думаешь ли ты, что сейчас другие парни, ожидающие на скамейках, сердито уставились на тебя? Когда я был в очереди у этого кабинета, я заметил, что там было на скамейках человек двенадцать, ожидавших приема у трех психиатров, и им больше абсолютно не на что смотреть. Я разделил 12 на 3 -- получается 4 на каждого, но я несколько консервативен и поэтому говорю: -- Да, может быть, двое из них сейчас смотрят на нас. Он приказывает: -- Ну, повернись и посмотри, -- и даже не беспокоит себя тем, чтобы посмотреть самому! Я поворачиваюсь и -- конечно же! -- два парня смотрят. Я показываю на них и говорю: -- Ага, вон тот парень и еще тот смотрят на нас. -- Разумеется, когда я повернулся и стал показывать туда-сюда, другие парни тоже начали на нас глазеть, ну, я и говорю: -- Вот теперь еще и этот, и двое вон оттуда, ага, теперь вся скамья. -- Он даже не взглянет, чтобы проверить, -- занят заполнением моей карточки. Потом говорит: -- Ты когда-нибудь слышишь голоса в голове? -- Очень редко. -- И я уже почти начал описывать два случая, когда такое действительно случалось, но он тут же добавляет: -- Разговариваешь сам с собой? -- Да, иногда, когда бреюсь или думаю, бывает время от времени! Он вписывает еще несколько строчек. -- Я вижу, у тебя умерла жена, а с ней ты разговариваешь? Этот вопрос меня «допек», но я сдержался и сказал: -- Иногда, когда я забираюсь на гору, я думаю о ней. Новая запись. Затем он спрашивает: -- Кто-нибудь из твоей семьи находился в психиатрической больнице? -- Да, моя тетя в приюте для сумасшедших. -- Почему ты называешь это приютом для сумасшедших? -- говорит он обиженно. -- Почему бы не назвать это психиатрической клиникой? -- Я думал, это одно и то же. -- Что такое, по-твоему, сумасшествие? -- спрашивает он сердито. -- Это странная и весьма своеобразная болезнь человеческих существ, -- отвечаю я честно. -- Не более странная и необычная, чем аппендицит! -- резко парирует собеседник. -- Я так не думаю. При аппендиците мы лучше понимаем причины, а иногда и механизм, в то время как безумие -- гораздо более сложное и загадочное явление. Я не буду дальше описывать весь наш спор; дело в том, что я имел в виду своеобразие этого заболевания с физиологической точки зрения, а он -- с социальной. До сих пор, хотя я и держался недружелюбно по отношению к психиатру, но по крайней мере был честным во всем, что сказал. Однако, когда он попросил меня вытянуть руки, я не мог удержаться от фокуса, о котором мне рассказал парень в очереди на «высасывание» крови. Я подумал, вряд ли у кого-нибудь будет шанс сделать этот трюк, а поскольку я все равно наполовину утоплен, я и попробую. Я вытянул руки, одну из них ладонью вверх, другую -- ладонью вниз. Психиатр этого не замечает. Он говорит: -- Переверни. Я переворачиваю. Та, что была ладонью вверх, становится ладонью вниз, та, что была ладонью вниз, становится ладонью вверх, а он все равно не замечает, потому что все время смотрит очень пристально лишь на одну руку, чтобы убедиться, не дрожит ли она. В итоге мой фокус не произвел никакого эффекта. В конце этого допроса психиатр опять становится очень дружелюбным, оживляется и говорит: -- Я вижу, ты кандидат наук. Дик. Где ты учился? -- В Массачусетском технологическом и Принстоне. А вот где Вы учились? -- В Йеле и Лондоне. А что ты изучал. Дик? -- Физику. А Вы что? -- Медицину. -- И это называется медициной? -- Ну да. А что это, по-твоему, такое? Все, можешь идти, посиди вон там и подожди несколько минут! И вот я снова сижу на скамье, а один из ожидающих парней пододвигается ко мне бочком и говорит: -- Ха! Ты пробыл там двадцать пять минут. Другие проскакивают за пять минут! -- Угу. -- Слушай, -- говорит он, -- хочешь узнать, как обдурить психиатра? Все, что надо делать, это грызть ногти, вот так. -- Тогда почему же ты не грызешь свои ногти вот так? -- О, -- говорит он, -- я хочу попасть в армию! -- Если хочешь обдурить психиатра, просто скажи ему об этом, -- говорю я. Спустя некоторое время меня вызвали к другому столу, за которым сидел другой психиатр. Если первый был довольно молодой и выглядел простодушным, то этот был седоволосый, с импозантной внешностью -- очевидно, главный психиатр. Я догадываюсь, что все дело сейчас будет исправлено, однако, что бы ни случилось, я не собираюсь становиться дружелюбным. Новый психиатр просматривает мои бумаги, натягивает на лицо большую улыбку и говорит: -- Привет, Дик. Я вижу. Вы работали в Лос-Аламосе во время войны. -- Ага. -- Там ведь раньше была школа для мальчиков, не так ли? -- Правильно. -- Школа занимает много зданий? -- Нет. Только несколько. Три вопроса -- та же техника, а следующий вопрос совершенно иной: -- Вы сказали, что слышите голоса в голове. Опишите это, пожалуйста. -- Это бывает очень редко, после того как обратишь внимание на какого-нибудь человека с иностранным акцентом. Когда я засыпаю, я могу очень четко услышать его голос. Первый раз это произошло, когда я был студентом в Массачусетском технологическом. Я услышал, как старый профессор Бальярта сказал: «Электрический полье». А в другой раз это было в Чикаго во время войны, когда профессор Теллер объяснял мне, как работает бомба. Поскольку мне интересны всякие явления, я еще изумился, как это можно услышать голоса с акцентами настолько точно, хотя мне даже не удается их имитировать... А с другими разве время от времени не случается чего-нибудь в этом же роде? Психиатр поднес руку к лицу, и через пальцы я сумел разглядеть улыбку (на вопрос он не ответил). Затем психиатр перешел к другим проверкам. -- Вы сказали, что разговариваете с умершей женой. Что Вы ей говорите? Тут я разозлился. Решаю, что это не его чертово дело, и выдаю: -- Я говорю ей, что люблю ее, если уж Вам так интересно! После обмена другими резкими замечаниями он говорит: -- Вы верите в сверхнормальное? Я отвечаю: -- Не знаю, что такое «сверхнормальное». -- Что? Вы, кандидат физических наук, не знаете, что такое сверхнормальное? -- Точно. -- Это то, во что верят сэр Оливер Лодж и его школа. Не очень-то информативно, но я знал, что это такое. -- Вы имеете в виду сверхъестественное? -- Можете называть это так, если хотите. -- Хорошо, буду называть так. -- Вы верите в мысленную телепатию? -- Нет, а Вы? -- Ну, я стараюсь держать свой ум открытым. -- Что? Вы, психиатр, держите ум открытым? Ха! Вот так оно и шло в течение заметного времени. Потом в какой-то момент, уже ближе к концу, он говорит: -- Насколько Вы цените жизнь? -- Шестьдесят четыре. -- Почему Вы сказали шестьдесят четыре? -- А как, Вы полагаете, можно измерить ценность жизни? -- Нет! Я имею в виду, почему Вы сказали «шестьдесят четыре», а не «семьдесят три», например? -- Если бы я сказал «семьдесят три». Вы задали бы мне тот же вопрос! Психиатр закончил разговор тремя дружескими вопросами, точно так же, как это сделал и предыдущий, протянул мне мои бумаги, и я пошел в другой кабинет. Ожидая своей очереди, бросаю взгляд на бумажку, содержащую итог всех проверок, которые прошел до сих пор. И, черт возьми, не знаю, зачем, показываю ее парню, стоящему рядом, и спрашиваю его идиотски звучащим голосом: -- Эй, что у тебя в графе «психиатр»? Ага, у тебя Н. У меня тоже во всех других графах Н, а у психиатра Д. Что же это значит? -- Я уже знал, что это значит: «Н» -- нормален, «Д» -- дефективен. Парень похлопывает меня по плечу и говорит: -- Приятель, все в совершенном порядке. Это ничего не означает. Не беспокойся! -- затем он, напуганный, отходит в другой угол комнаты: псих! Я начал просматривать карточку, заполненную психиатром, и это выглядело вполне серьезно! Первый тип записал: Думает, что люди о нем говорят. Думает, что на него смотрят. Слуховые гипногогические галлюцинации. Разговаривает сам с собой. Говорит с умершей женой. Тетка по материнской линии находится в заведении для душевнобольных. Дикий взгляд (я знал, что имелось в виду -- то, как я сказал: «И это называется медициной?») Второй психиатр был, очевидно, более образованным, поскольку его каракули оказалось прочесть труднее. Его записи были примерно таковы: «Слуховые гипногогические галлюцинации подтверждаются». («Гипногогические» означает, что они происходят при засыпании.) Он сделал массу других заметок, звучащих очень научно, я просмотрел их, и все в целом выглядело ужасно плохо. Я понял, что это дело с армией необходимо как-то исправить. Конечной инстанцией всего медосмотра был армейский офицер, который решал, годны вы или нет. Например, если что-то не так с вашим слухом, именно он должен решить, достаточно ли это серьезно, чтобы дать освобождение от службы. А поскольку армия отчаянно нуждалась в новобранцах и подбирала все остатки, офицер вовсе не собирался никого освобождать ни по каким причинам. Это был крепкий орешек. Например, у парня передо мной на задней части шеи торчало две косточки -- смещение позвонков или что-то в этом роде, и этот офицер привстал из-за стола и пощупал их: ему нужно было самому удостовериться, действительно ли они торчат! Я полагал, что именно здесь все недоразумение, случившееся со мной, будет исправлено. Когда подходит моя очередь, я протягиваю бумаги офицеру и уже приготовился все ему объяснить, но офицер даже не поднимает глаз. Он видит «Д» в графе «психиатр», немедленно хватает штемпель с надписью «отклонен», не задает никаких вопросов, ничего не говорит, бац -- шлепает на моих бумагах «отклонен» и протягивает мне мою форму Э4, упорно продолжая глядеть на стол. Я вышел, сел в автобус, отправляющийся в Шенектади, и, пока ехал в автобусе, думал об этой безумной истории, которая со мной произошла. И я начал смеяться -- прямо вслух -- и сказал себе: «О боже! Если бы они увидели меня сейчас, они бы окончательно убедились в диагнозе». Когда я, наконец, вернулся в Шенектади, я пошел к Хансу Бете. Он сидел за столом и спросил меня шутливым тоном: -- Ну, Дик, прошел? Я состроил гримасу на лице и медленно покачал головой: -- Нет! Внезапно он почувствовал себя ужасно бестактным, подумав, что медики нашли у меня что-то серьезное, поэтому он обеспокоенно спросил: -- В чем дело, Дик? Я дотронулся пальцем до лба. Он сказал: -- Не может быть! -- Да! Он закричал: -- Не-е-е-е-т!!! -- и засмеялся так сильно, что едва не слетела крыша здания компании «Дженерал Электрик». Я рассказывал эту историю многим, и все, за очень небольшим исключением, смеялись. Когда я вернулся в Нью-Йорк, отец, мать и сестра встретили меня в аэропорту, и по пути домой, в машине, я им тоже рассказал эту историю. Едва я закончил, мама сказала: -- Ну, и что мы будем делать, Мэл? Отец ответил: -- Не будь смешной, Люсиль, это абсурдно! Вот так оно и было, однако сестра позднее поведала мне, что, когда мы приехали домой и они остались одни, отец сказал: -- Люсиль, ты не должна была бы ничего при нем говорить. Ну, а теперь, что же мы должны делать? Но на этот раз мать отрезвила его, воскликнув: -- Не будь смешным, Мэл! Был и еще один человек, который забеспокоился, услышав мою историю. Это произошло на обеде, устроенном по случаю собрания Физического общества. Профессор Слэтер, мой старый учитель из Массачусетского технологического, сказал: -- Эй, Фейнман, расскажи-ка нам о том, как тебя призывали в армию. И я рассказал эту историю всем этим физикам (я не знал никого из них, за исключением Слэтера), они все время смеялись, но в конце один из них заметил: -- А может быть, у психиатра все-таки были кое-какие основания? Я решительно спросил: -- А кто Вы по профессии, сэр? Конечно, это был глупый вопрос, поскольку здесь были только физики на своем профессиональном собрании. Но я был чрезвычайно удивлен услышать такое от физика. Он ответил: -- Хм, в действительности я не должен был бы здесь присутствовать. Я приехал вместе с моим братом, физиком. А сам я психиатр. Вот так я его тут же выкурил с собрания! Однако через некоторое время я забеспокоился. Действительно, ведь могут подумать и так. Вот человек, который на протяжении всей войны получает отсрочку, потому что работает над бомбой. В призывную комиссию приходят письма, объясняющие, как он важен. И вот этот же парень схлопотал «Д» у психиатра -- оказывается, он псих. Очевидно, что он вовсе не псих, а просто пытается заставить поверить, что он псих. Уж мы ему зададим! Ситуация вовсе не казалась мне такой уж хорошей, и нужно было найти выход из положения. Через несколько дней я придумал решение. Я написал в призывную комиссию письмо примерно следующего содержания: Уважаемые господа! Мне не кажется, что меня следует призывать в армию, поскольку я преподаю студентам физику, а национальное благосостояние в большой мере связано с уровнем наших будущих ученых. Однако вы можете решить, что отсрочка должна быть предоставлена мне на основании медицинского заключения, гласящего, что я не подхожу по психиатрическим причинам. На мой взгляд, не следует придавать никакого значения этому заключению, поскольку его нужно рассматривать как грубейшую ошибку. Обращаю ваше внимание на эту ошибку, поскольку я достаточно безумен, чтобы не пожелать извлечь из нее выгоду. Искренне ваш, Р. Ф. Фейнман Результат: «Отклонен. Форма 4Ф. Медицинские основания».

Anthon 2003-05-22